ЛИРУ - ЛИР

Никто никогда не сомневался, что Владимир Мирзоев настоящий режиссер, то есть не просто постановщик спектаклей - людей, ставящих спектакли, пруд пруди, - а человек, умеющий извлекать из литературного произведения некий добавочный театральный смысл. В этом наращивании смыслов и состоит, собственно, искусство режиссуры. Если в чем и упрекали Мирзоева, так только в том, что он чересчур режиссер, что в наращенных им смыслах можно заблудиться как в дремучем лесу, что разгадать его театральные шарады может лишь тот, кто заранее знает, в чем именно состоит разгадка. С "Лиром" приключилась совсем уж любопытная история.

Сведения о том, какова на сей раз концепция Мирзоева, просочились в театральную среду еще до премьеры, и сия "утечка информации" дала некоторым критикам возможность сравнить то, что они увидели на сцене, с тем, что они знали о замысле. Это, уверяю вас, две параллельные реальности.

Сначала о том, что знали. Мирзоев не просто так убрал из названия трагедии слово "король" (спектакль называется просто "Лир"). Оказывается, главный герой прекрасно понимает, что именно ждет его после того, как он разделит царство между дочерьми. Знает, но сознательно идет на этот шаг. Ему хочется резко изменить свою жизнь. Или (вариант) познать вкус настоящей жизни. В искренности Корделии он не сомневается - не лыком шит. Просто притворяется, чтобы отослать ее подальше от грозящих ей бед. Иными словами, этот Лир - не сумасброд и страдалец, а притворщик и хитрец. Не столько изгнан домочадцами, сколько сам вырвался от них на свободу. Свободу, уточним на всякий случай, оплаченную финальной гекатомбой и полным развалом процветающего некогда государства.

Подобный "концепт" напрочь разрушает все то, на чем зиждется гениальное произведение Шекспира, ибо смысл этого произведения - в прозрении главного героя. Уверенность Лира, что, отдав королевство, он останется королем, что его положение в обществе есть нечто сущностное и неотделимое от него, - исходное условие трагедии. Чем искренней заблуждение протагониста, тем страшнее крах уютного мира с его, казалось, от века данной социальной иерархией и дворцовым этикетом. Перед лицом вечности, природы и Бога все это окажется сущим пустяком, и откроется вдруг страшная правда: каждый из нас - голый человек на голой земле. Лишить британского короля его первоначальной наивности все равно что лишить Отелло ревности, Макбета честолюбия, а театральное представление - публики.

Самый интеллектуальный и любящий сценические шарады зритель все равно идет на "Лира", чтобы увидеть, как будет сыграно это самое прозрение. А также - разочарование, потрясение, праведный гнев, искреннее раскаяние, сумасшествие, наконец. На мирзоевского "Лира" он идет, чтобы увидеть, как сыграет все вышеперечисленное один из самых мощных артистов русского театра Максим Суханов. Но в предлагаемых Мирзоевым обстоятельствах играть подобные состояния совершенно не нужно и даже противопоказано. Какие же тут могут быть гнев и потрясение, если Лиру все известно наперед. Ради злополучного концепта в тексте пьесы сильно сокращены (а иногда и попросту изъяты из нее) самые знаменитые сцены и самые потрясающие монологи. Лир негодующий, рвущий страсть в клочья и плачущий над телом Корделии - все это, как несложно догадаться, не из премьеры вахтанговцев. Все это отвергнуто заранее как нечто плоское и банальное. Хотите увидеть горе отца и трагедию короля? Не дождетесь!

Но это бы еще полбеды. Настоящая беда в том, что на место утраченных страстей и утраченного вместе с ними смысла не заступает никакой другой, ибо вычитать из спектакля Мирзоева его первоначальный замысел (плох он или хорош) решительно невозможно. "Не верю!" - кричал артистам основоположник. "Не вижу!" - хочется крикнуть мне. Даром что Максим Суханов играет в первом акте (причем играет изумительно) эдакого ромали, подагрика, вредного старикашку, похожего согбенной фигурой на папу римского, а крепчающим маразмом на приснопамятных членов политбюро, во втором же предстает вполне себе пригожим молодцем, явно коротавшим свою юность где-то в Вудстоке. Для непосвященных в величавые намерения режиссера сия метаморфоза сама по себе решительно ничего не проясняет. Лишь нагоняет туману. Пресловутый "концепт" тонет в гэгах, абсурдистских примочках, фантасмагорическом бурлеске, ньюэйджевских наворотах и, что обиднее всего, в густопсовой театральной рутине (уж в чем, в чем, а в ней Мирзоева прежде невозможно было упрекнуть). Ибо в отличие от покромсанных (причем покромсанных от души) коронных сцен трагедии все проходные сцены в ней по какой-то неведомой логике сохранены. Сыграны они впроброс, без полета и вдохновения, так что спектакль записного радикала и концептуала начинает отдавать вдруг громоподобными постановками Шекспира где-нибудь в Театре Армии. Крики, стоны, лязг железа, дым коромыслом. Трах-тибедох.

Зато - явно вопреки намерению режиссера - в спектакле (во всяком случае, в первой его части) вдруг наращивается совсем уж неожиданный смысл. Благодарить за это в первую очередь следует исполнителя роли Шута Виктора Сухорукова. Того самого, которому сам черт не брат, а брат Данила Багров. Вместе с его появлением в "Лире" возникает явный криминальный оттенок. Мы начинаем подозревать, что жалобы Гонерильи на отморозков из свиты короля - это, в натуре, совсем не пустые слова. Попросту говоря, Лир с компанией - с одной стороны и дочери с челядью - с другой выглядят в первом акте как враждующие бандитские группировки, одна из которых (дочерняя, разумеется) ушла в полный беспредел.

И тут уж при всей моей любви к интеллектуальному театру и искренней симпатии к Мирзоеву я начинаю испытывать острую тоску по самой что ни на есть банальной трактовке, в рамках которой Максим Суханов мог бы произнести фразу Лира: "Я ранен так, что виден мозг", а я, сидя в зале, содрогнулась бы от этих слов. Несложно догадаться, что в мирзоевском "Лире" такой фразы нет. Этому "Лиру" вообще не очень-то нужен Лир. Мне все еще нужен.

Владимир МИРЗОЕВ:

Мы не знаем, что нам делать с нашей свободой

- Почему ваш спектакль называется не "Король Лир", а просто "Лир"?

- Потому что большую часть действия Лир уже не является королем. Кроме того, примыкая к гуманистической традиции, мы (вслед за Шекспиром) каждого человека считаем целой Вселенной, венцом творения, королем. Важен статус души, а не ступенька, которую наш герой занимает в социуме.

- Что больше всего заинтересовало вас в трагедии Шекспира?

- Самое впечатляющее в пьесе, по-моему, это цена, которую человек вынужден платить за обретенную свободу выбора. Мы сегодня еще не знаем, что нам делать с нашей свободой. Мы не ощущаем ее границ. Не понимаем, что истинно свободный человек - это не нарушитель священных табу, которому "посчастливилось" улизнуть от наказания, а тот, кто, изучив язык Вселенной, свободно общается на нем, не нарушая правил.

Ольга РОМАНЦОВА

/Марина ДАВЫДОВА/