КАНАДСКИЕ АЙСБЕРГИ НЕ ТОНУТ

В Оттаве завершился самый крупный в Канаде фестиваль contemporary dance. Но чтобы составить более полное представление о канадском танце, пришлось совершить путешествие в Монреаль и познакомиться со спектаклями Мари Шаунар и Жан-Пьера Перро. Возможно, скоро их шедевры мы увидим в Москве.

Оттава: долгострой или руины?

Фестиваль современного танца проводят в столице. В десятый раз. Но кажется, что в первый. Все новенькое, свеженькое и без заигрываний с традицией. Фест напоминает Оттаву - чистенькую, некурящую, провинциальную, с шествиями волынщиков по выходным и клерков по будням. Отчаявшись найти что-нибудь из ряда вон, коллега резюмирует: "Канада - это страна, которая находится в двух шагах от Америки".

Вывод ошибочный, в чем ее тут же убеждает продавец, который на просьбу найти какой-то американский товар сердито замечает: "Не было - и нет. Если вы, леди, заметили, здесь вообще другая страна".

Другая. Верно. Иногда напоминает российскую глубинку до освоения ею Америки - горничная забывает оставить полотенца, официантка теряет по дороге на кухню заказ, а в отеле, где полным ходом идет ремонт, завтраки накрывают на столе, покрытом кумачовой скатертью.

Америка отзывается фаст-фудом и запретом на курение в общественных местах. Европа - французским языком. Все прочее - как у нас. Либо другое, либо никакое. И простор. Немыслимый простор для самоидентификаций.

Может, если копнуть глубже, нароешь больше. Но на поверхности все как в книжках моего любимого канадского писателя Коупленда. "Жизнь после бога". Это когда одна история кончилась, другая не началась, границу охраняют эмигранты, с трудом переводящие с твоего английского на свой, а груды современной архитектуры по берегам реки Оттавы выглядят печальнее египетских пирамид, напоминающих о том, что все великое уже прошло. К чему стремиться, если все уже отстроено? С какими призраками воевать, если даже музей истории цивилизации, архитектором которого был индеец, не имеет острых углов, поскольку "в углах таятся злые духи"?

Есть ощущения, знакомые всякому, кто жил при социализме.

Впрочем, построено не все. В Оттаве пытались соорудить самые большие в мире механические часы - не получилось. Монумент попал в шедевры архитектуры, но часы не работают. Так и стоят - то ли долгострой, то ли руины.

В современном канадском танце, во всяком случае, том, что представлен на фестивале, - та же великая опустошенность и тщательно лелеемая особость. И это роднит канадский танец с российским. Разница в техническом оснащении. В том, что у одних есть возможность построить часы до небес, у других нет. Но претензия одна.

В спектакле "Колокол" художник Питер фон Тисенхаузен выстроил инсталляцию. Свисающий с колосников частокол из сухих веток и болтающийся, как маятник Фуко, в пустоте сцены красный язык колокола. Хореограф Анн Троак, она же танцовщица, тщательно прописывает в программке, про что спектакль. Ну да, про мужское и женское, про между небом и землей. Про нерастраченную энергию пустоты. И тщательно, уже на сцене, иллюстрирует теоретические положения. Юноша теребит палки, девушка раскачивается на языке колокола. Хочется сказать, что про это уже написана книжка. Но молодым людям дела до прошлого нет. Они в конце пути и пишут историю заново. Точнее, описывают ее такими же сухими, как палки, и тяжелыми, как язык колокола, телами. Тела пусты и безмолвны, как не звонящий колокол. Такие не могут позволить себе ни грубости, ни пошлости, ни сексуальности. В итоге - теоретические положения доказаны, а танца нет.

В свое время современный танец освобождал тело от табу. Сегодня - становится ему тюрьмой. В цивилизованных провинциях политкорректность приводит к плачевным результатам. Быть талантливым в общественных местах почти так же неприлично, как курить. Это может обидеть неталантливых.

В Lustrale Аник Бувретт три девушки обживали емкости с водой, похожие то ли на гробики, то ли на купели. Мочили тела, медленно продвигаясь к финальному омовению. Без божества, без вдохновенья. Свет искусственный, вода из-под крана, тела выпестованы в театральной академии. И как ни распинайся про взаимопроникновение одной среды в другую - смотреть на это невозможно. С таким же успехом можно на глазах у зрителя просто мыться под душем.

После третьего спектакля российские коллеги приходят в ярость - сорок прожекторов, светодизайн на грани фантастики, танцовщики моторнее сверхскоростных лайнеров. Толку ноль. Бесполое, бесполезное, бездарное кружение в пустоте.

Монреаль: "Танец - это привилегия"

"Оттава ,- объясняют в Монреале, - конечно, столица. Но это не столица всей Канады". В Монреаль мы приезжаем смотреть на тех, кто по каким-то причинам на фест в Оттаве не попал. Нас подхватывают на автовокзале, распихивают по машинам и везут по улицам ошеломляющего своей непричесанностью и разностью города. Цивильный, заплеванный, офисный, деревенский, простой и снобистский Монреаль не похож ни на один город мира. На Оттаву не похож совсем. "А что вы так долго там делали? Там же ничего нельзя. Там бары закрываются в одиннадцать! А у нас! Кури где хочешь и гуляй хоть до утра".

Через пять минут мы в небольшой студии Мари Шаунар. Рыжеволосая, худая, длинноногая, Мари сбрасывает туфли и демонстрирует нам "Послеполуденный отдых фавна". Вместо интервью. Встает в профиль, показывает, как судорога от ягодиц перемещается в кисть руки, разворачивает ее, ломает локоть, как пронизывает шею, заставляя отбросить голову и развернуть плечи. Мы ошеломлены. Перед нами реконструированный Фавн Нижинского. Но это Фавн Шаунар. Не мужчина, не женщина, а все сразу. Новейший андрогин. Постиндустриальное существо, поддавшееся импульсу как приказу свыше. "Я люблю танец, - говорит Мари, - это привилегия. Ты как будто на прямой связи с... ". Шаунар хохочет и показывает пальцем в небо. Мы смотрим на потолок студии. Мари извиняется и убегает. Ей надо спешить, она выпускает книжку.

"Мемуары?" - спрашиваю я. "Нет, стихи. Стихи о теле".

Потом нам показывают пленки. "Крик мира", "Прелюды Шопена". Полуголые люди, причесанные под панков, раскрашенные как индейцы, с пластикой диких животных. Сказать, красивы или нет их движения, невозможно. Они совершенны, как все, что отточено необходимостью и продиктовано инстинктом. Все это не имеет никакого отношения к зауми, которую надо высвечивать сорока прожекторами и мочить в воде.

Почему в Монреале все другое - объяснить не берусь. Наверное, потому, что Квебек - это тоже другая страна. Но уже по отношению к Канаде.

Монреаль, с его бешеной энергетикой, манией обособленности и ненавистью ко всему механическому, породил как минимум трех гениев, трех язычников и интеллектуалов современного танца - это Мари Шаунар, Эдуард Локк и Жан-Пьер Перро. Локка в Монреале нет. Он в Японии, прощается со спектаклем "Амелия" (прошлой осенью его показывали в Москве). Труппа Перро тоже в поездке - уже два года расстается с легендарным спектаклем "Джо". Перро в Канаде называют "архитектором танца". Он сам придумывал декорации и заставлял танцовщиков осваивать их как трудный город, в котором есть мосты, лабиринты, длинные коридоры и сложные наклонные плоскости. Перро умер год назад. Его танцовщики водят нас по студии - перестроенному из старой церкви зданию - и показывают дневники Перро: толстые и тонкие тетрадки, испещренные зарисовками. Я вспоминаю Нижинского, который тоже писал дневник и считал, что танец - это привилегия, или связь с Богом. Трудное и некрасивое освоение вертикали.

Вечером нас ведут на спектакль, также отвергнутый отборщиками фестиваля в Оттаве. В "Сиянии айсбергов" Даниэля Левейе пять абсолютно голых танцовщиков сочиняют свой гимн телу, демонстрируя анатомию во всей красе. Или - не красе. Тело здесь - агрессивная груда мышц и беззащитная материя. Оно бьется, ломается и кувыркается. Смотря как применить. Но здесь его никто не использует: ни в эротических, ни в политических целях.

Оттава: Куда уехал цирк

В Оттаве есть свой Арбат. С жуткими, кичевее наших матрешечных горбачевых, индейцами. Единственный шанс для неимущих прикоснуться к корням и ощутить традицию.

Висеть между небом и землей неудобно. Надо спускаться. И находить что-то человеческое. Не матрешку, так ложку. Что-нибудь из детства, что-нибудь из резервации. Сувенир. Безделицу. Что-то, за что можно подержаться. Хореограф Аллен Каеджа посвятил спектакль маме. Вывалил на сцену тонну жестяных ложек. Члены большой и странноватой семейки лупят друг друга ложками по лбу, играют ими как в карты, используют их как оружие. Семья танцует на столе, под столом и вокруг стола, где идет бесконечная трапеза. Пожирают пищу и друг друга. Стол, к счастью, не круглый. К счастью, здесь есть углы и злые духи. Их впускают и изгоняют. С ними заигрывают и играют в прятки. В другом контексте спектакль показался бы скромным, но здесь, на фоне вегетарианских манифестов и бестелесных опусов, вдруг становится событием. Даже среди слабых всегда есть кто-то посильнее. И нет смысла делать вид, что всем в этом мире есть что сказать.

На закрытии случается невероятное. После очередного схоластического опуса, в котором танцовщики занудно суммировали движения первобытных американских племен, на сцену вывалились "наши из Торонто". Украинский ансамбль "Шумка". В золоте с голубым, с размалеванными под хохлому и иконы декорациями, с присядками, разножками и бешеным гопаком.

Это было пострашнее замшевых индейцев. Но впервые за десять дней фестиваля зал встал. Как на правительственном концерте. Пожилые мужчины утирали слезы. На фестивале актуального танца победила дружба и интернациональный кич. Фольклор, пущенный на сувениры.

"Теперь я знаю, куда переехал Советский Союз", - шепнула главный редактор журнала "Балет". Мы рассмеялись и в очередной раз почувствовали себя как дома.

/ОЛЬГА ГЕРДТ/