ПЕРЕВЕЛИ В Ч/Б

На новой сцене МХАТа имени Чехова молодые актеры сыграли спектакль "Белое на черном" по роману Рубена Гальего, который в прошлом году получил премию "Русский Букер". Автобиографический роман Гальего, главный герой которого - мальчик, пораженный детским церебральным параличом, поставила Марина Брусникина.

Проза Рубена Гальего эгоцентрична: существуют лишь автор и его предельно напряженные, почти всегда враждебные взаимоотношения с миром. Это естественно, и было бы очень странно, если бы он описывал дальние страны, розовых фламинго и неведомого жирафа на озере Чад. Каждое мгновение вырвано у жизни с боем: вот ему нужно в туалет, звать нянечку бесполезно, сделав усилие, он падает с кровати, ему больно, и он ползет, стучит головой в дверь комнаты, где живут взрослые. Никто не отзывается. Это принципиальный момент: он требует ответа у молчащего мира, но обречен оставаться в своей тишине. Роман "Белое на черном" создан благодаря желанию Рубена Гальего вырваться из этой тишины. И, описав свои страдания, избавиться от них, оставить позади, переложить их груз на тех, кто никогда ничего подобного не испытает.

Порой проза Гальего напоминает исповедь умирающего от чахотки молодого человека Ипполита из романа "Идиот", где с требованием любви к себе, требованием счастья сплавлены ненависть, зависть и ревность к тому, кто живет по-иному. Ипполит понимает, что его исповедь может быть услышана как слова человека, которому "естественно стало казаться, что все люди, кроме него, слишком жизнью не дорожат, слишком дешево повадились тратить ее, слишком лениво, слишком бессовестно ею пользуются, а стало быть, все до единого недостойны ее". Но главная цель подобных исповедей - заставить окружающих нарушить равнодушное и брезгливое молчание, вызвать не жалость, не слезы, а ответ равного равному.

И вот это, глубоко автобиографическое произведение (к тому же монолог), ставится в театре, и актерам приходится вживаться в образ пораженного ДЦП мальчика, распределять его монолог на одиннадцать голосов. Даже при аскетизме театральных средств, все-таки сила воздействия театра несравнима с силой литературного воздействия, и в этом случае, как мне кажется, необходимы суровость подачи материала и предельная актерская отстраненность от образа. Хотя бы из уважения к тому, кто в реальности испытал то, что мы разыгрываем и разглядываем. Иначе все утонут в слезах, слушая, как парализованный мальчик зовет маму, как его унижают взрослые, а он лежит в экскрементах и плачет.

С другой стороны, почему бы и нет? Почему бы не тронуть зрителя, не пробудить в нем сострадание? Это превосходно. Но ощущения, которые испытывает зритель на этом спектакле, вызваны очень несложными ходами: вот больной мальчик, вот его страдания, вот ненависть к нему окружающих. Прошибло? То-то. Такие эмоции, конечно, порой посильней любых, вызванных искусством, но ведь и от щекотки смех гораздо звонче и неодолимей, чем, скажем, от парадоксов Уайльда.

Марина Брусникина, как в иных своих постановках, распределила текст, принадлежащий одному герою, между несколькими артистами. (Так было, кстати, и в последней ее постановке - спектакле "Моя Марусечка" новосибирского театра "Глобус"). Молодые актеры МХАТа замечательны - Павел Ващилин, Роман Кириллов, Юлия Полынская (актриса Театра Табакова), Юлия Чебакова и другие. Они рассказывают-разыгрывают эту историю, и там, где один ставит точку, другой начинает предложение. Они то страстно играют своих героев, то отстраняются и комментируют их переживания. На сцене только велосипеды без колес (метафора, не нуждающаяся в объяснении), движущиеся стены с проемами окон, а на заднике нарисовано небо.

Спектакль сделан грамотно и точно, хорошо сыгран. Если судить художника по законам, которые он сам над собой поставил, воплощение абсолютно соответствует замыслу. Однако, по существу, создатели спектакля вывели себя за пределы художественного высказывания. Эмоциям зрителя тесно, им не дано шанса на выбор. Путь указан - плачь. Когда загоняют в ловушку сентиментализма, когда создают профессиональную слезовыжималку, хочется сопротивляться. В этом есть определенное насилие, как ни крути, а есть. Хотя, если в этом желании потрясти зал, показав страдающего инвалида, идти до конца, то как раз слезы, которые в финале текут в зрительном зале потоками, и есть поражение создателей спектакля.

Лев Толстой про восприятие таких слезных произведений говорил, что, мол, и "чувство сострадания работает", и самоумиление у читателя-зрителя возникает, и все мы хороши и прекрасны, и пойдем домой, очистившись.

Но если следовать логике текста, к финалу зритель должен испытать не высокомерное сочувствие, а ощущение, что, по большому счету, мы равны, и на каком-то высоком уровне наши жизни похожи, что кто-то поставлен в крайнюю ситуацию и выпивает сразу всю чашу, тогда как большинство цедит из нее по капелькам. А при подаче материала, избранной режиссером, неизбежен и такой эффект: испытывая искреннее сострадание, зритель получает приятную возможность почувствовать, что чаша сия его миновала.

/АРТУР СОЛОМОНОВ/