ПРИ-БЛЮЗИЛИСЬ К ПРОШЛОМУ

Один из знаменитых и воспетых европейских режиссеров Кристоф Марталер поставил драматический спектакль "20th сentury blues", но с участием оперных солистов и оркестра Staatsoper Ганновера. Спектакль показали на театральном фестивале Theaterformen.

Опустошенный музей с выцветшими следами картин на стене - вероятно, великих, старенький лифт, белый "галерейный" свет, проливающийся из двух больших матовых окон на потолке. Долговязый актер (его неуверенный фальцет сразу выдал непевца) до комичного долго и тщательно пропевал тонким голоском знаменитую песню Ноэля Коуарда "Блюз двадцатого века", которая и стала названием всего спектакля. "Блюз, блюз двадцатого века - кто избежал его тоски". Марталер не избежал. Более того - он в эту тоску влюбился. Вместе с драматургом Уте Хафебург Марталер смешал коктейль, ингредиентами которого стали американский blues, русская тоска и немецкая sensucht. Ключевая песня Коуарда, исполняемая на все лады, то ли склеивала, то ли прерывала музыкальный венок из оркестровых песен Малера, Берга, Шостаковича и Стравинского.

Пространство заброшенной галереи делили между собой четыре драматических актера-танцора в цивильном, бомжевато одетый грузный оперный тенор и немолодая сопрано с повадками тихого шизофреника и с аккордеоном в руках. Четверка "пластиков" - три кавалера и одна девушка - развивала свой сюжет, имитируя то экзерсисы Дункан, то биомеханику Мейерхольда, то знаменитые contractions Марты Грэм. Вместе с тем в этих фигурах, жестах и перестроениях можно было усмотреть некий психологический сюжет - девушка, экзальтированная и жестокая, таскала своих кавалеров за галстуки по сцене, падала в эпилептическом припадке (все трое падали в рядок вслед за ней) и стремилась всегда быть выше мужчин - сверху любого мужского тела не в сексуальном, а в феминистском смысле. Двое более молодых кавалеров безропотно подставляли ей выгнутые спины, скрещенные руки, плечи и головы, тогда как третий - более высокий и единственный, кому дано право говорить в этом спектакле, - все время держался особняком, то выступая в роли любовника-патрона, то просто отца. Долговязый говорил на отменном английском, иногда очень смешные вещи, но его речь напрямую зависела от конвульсий его товарищей - такую всеобщую проницаемость и взаимосвязь сценического пространства иногда показывает Боб Уилсон, когда на несколько минут просыпается из летаргического сна и выныривает из статики красивых поз.

Оперные большую часть существовали отдельно, удивительно хорошо пропевая добрых две трети малеровской "Песни о Земле", триптих "Вино" Альбана Берга, японские песни Шостаковича, русские и японские циклы Стравинского. И оркестр под управлением Юрга Хеннебергера, несмотря на подчиненную функцию музыки в этом спектакле, играл так, как в Москве ни одну из этих партитур не играют и в филармонических абонементах. Только изредка помешанная аккордеонистка вдруг начинала наигрывать песню Коуарда, и вся четверка вдруг прекращала жестокие хитросплетения тел и, встав а-ля школьный хор, начинала подпевать: "О, блюз двадцатого века, нечего ждать и терять". Тенору не повезло больше - его рот во время малеровской "Песни пьяницы осенью" заматывали изолентой, на него взбиралась девица из тройки и елозила ногами по плечам и голове, до тех пор пока не сваливалась, роняя при этом и самого певца. Паркет под его тушей проламывался.

Еще на сцене бродила девочка с косичками, которая то стояла лицом к стене, то входила в лифт, но в ту же секунду она (вернее, такая же точно девочка) появлялась из двери в другом конце сцены.

Самой сильной частью оказался финал, в котором Розмари Харди пела сорокаминутное "Прощание" из "Песни о Земле". Первый аккорд она тихонько сыграла на своем аккордеоне, а потом, во время длинной оркестровой интерлюдии, стала очень спокойно и тихо разбирать своего верного спутника, с которым только и общалась на протяжении всего спектакля, по кнопочкам, клавишам и мехам. Сердце сжалось - от жалости к малеровскому герою, который светло прощается с этим миром, и к раскуроченному инструменту, который вдруг превратился в символ всего ХХ века. И под звуки просветленного финального "Вечно, вечно", адресованного красоте этой Земли, на сцене появились сначала те самые две одинаковые девочки с косичками, держась за руки (значит, все-таки две), за ними два прекраснокудрых отрока-близнеца, за ними две молодые блондинки в пурпурных платьях, за ними два красивых итальянца и, наконец, два совсем уж крошечных темноволосых мальчугана в костюмах-тройках. И вот когда, казалось бы, вечность явила нам свой лик, в этот самый момент два огромных окна галереи медленно закрылись черной пеленой штор. Видимо, навсегда.

/ИЛЬЯ КУХАРЕНКО/