ПЕТР ФОМЕНКО: "МЫ РАБОТАЛИ НАД "ВОЙНОЙ И МИРОМ" СЕМЬ ЛЕТ"

Накануне юбилея Толстого с Петром ФОМЕНКО, чей спектакль "Война и мир" стал одним из главных театральных событий новейшей театральной истории, беседует Марина ДАВЫДОВА.

- Мы решили в редакции, что нет лучше способа отметить юбилей Толстого, чем поговорить с вами.

- Странное решение. Я ведь обращался к Толстому очень мало. Правда, в течение всей жизни.

- Вы - мало? Вы-то как раз чаще, чем кто-либо из наших и уж тем более не наших режиссеров.

- Сейчас перечислю. "Детство. Отрочество. Юность". Это в Петербурге. Потом "Плоды просвещения" в Театре Маяковского. Потом "Семейное счастье". Ну и, наконец, "Война и мир" - пролог, две главы из огромного пространства эпопеи. Для сцены этот роман совершенно неисчерпаем. Там можно, например, взять батарею Тушина и делать отдельный спектакль. А можно сделать отдельно эпилог. Зрителям при этом, правда, хорошо бы помнить все то, что было до эпилога. Иногда мне кажется, что таких почти не осталось.

- Вы обратили внимание, что романы Толстого ставят гораздо меньше, чем, скажем, романы Достоевского. Видимо, есть какая-то сложность в переводе его прозы на сценический язык.

- Ставить его действительно безумно трудно. И я сейчас не мог бы сказать, что опыт меня вооружил. Скорее наоборот. Потому что как только найдешь какую-то доминанту, она начинает казаться пропуском в дальнейшую работу. А вот и нет. Все надо начинать сначала. Мы работали над "Войной и миром" в общей сложности семь лет. Прочли все четыре тома. Читали не по ролям, а по судьбам - плакали, смеялись, иногда недоумевали. У нас было тогда полное бездомье, и мы в Доме актера - спасибо Маргарите Эскиной - обклеили все стены громадными простынями и записывали на них события, людей, внесценических персонажей. Эти громадные листы висели потом еще года полтора. Потом мы начали идти путем этюдов, импровизаций, но выяснилось, что все это для Толстого далеко не убедительный путь.

- Может, инсценировку надо было написать?

- Только не инсценировка. Это совершенно непродуктивно. Невозможно искать драматургию в прозе. Она написана по совершенно другим законам. И все попытки уйти от литературности - особенно в случае с Толстым - обречены на провал. Я понимаю, почему это делается. Потому что так называемый литературный театр стал синонимом скуки. И все же я убежден: книгу надо не инсценировать, а читать и проживать ее средствами театра.

- Но поставить всю "Войну и мир" таким образом невозможно.

- Да, разумеется. Поэтому я хотел поставить пролог и эпилог. Два замечательных семейных счастья - в начале романа и в конце. Но я сейчас не продолжил бы эту работу. Это не малодушие. Это просто реальное ощущение своих возможностей. Когда я ставил Толстого прежде, я не боялся провалов. Сейчас тоже не боюсь. Но сейчас сил на настоящий достойный провал уже нет. Мне, знаете, выпало ощутить начало жизни, середину и ее угасание. Многие мои друзья не дожили до этого. А я вот дожил. И мировоззрение Толстого, его взаимоотношения с религией в эти последние годы стали мне все более и более внятны.

- У него ведь были с ней сложные отношения.

- Сложность еще не повод для того, чтобы усомниться в их глубине. Толстой трудно жил с иерархами, но он все равно был подлинным православным христианином.

- Это смелое заявление. В нем много всего было намешано. И протестантизм (в Толстом ведь есть такое неистовство Лютера), и, конечно же, буддизм. В некоторых его произведениях буддистское мировоззрение почти прямо выражено. "Три смерти", например.

- И все же то, что с Толстого до сих пор не снята анафема, - это не преступление, конечно, но это величайшая глупость и несправедливость.

- Для вас Толстой-художник и Толстой-мыслитель в одинаковой степени интересны? Мне всегда казалось, что как художник он оказывался часто куда точнее, глубже и интереснее себя, как…

- Вы говорите сейчас, очевидно, о его проповедничестве, о том, что он не мог жить без своего личного прихода. Без паствы. Мне кажется, что его учительство было для него попыткой компенсировать внутреннюю недостаточность диалога. Он ведь был безумно одинокий человек. Особенно последние десятилетия. В этом парадокс. К нему же тянулось огромное количество людей: научи, наставь...

- Я, честно говоря, имела в виду нечто иное. Толстой ведь был чрезвычайно умным и образованным человеком. Это далеко не про всякого писателя можно сказать. Он языки учил с какой-то нечеловеческой скоростью. А почитайте его "Что такое искусство?", он цитирует там уйму специальной литературы, которую, кстати, тоже читал на иностранных языках. И при всем том в окончательных своих выкладках он предстает нередко удивительно наивным человеком.

- Толстой - величайший идеалист. И величайший максималист. Его глупости - производное от его идеализма. Шкловский как-то сказал - для меня эта фраза ключ к Толстому - "в нем жила великая энергия заблуждения". Но я чувствую у вас какое-то отторжение Толстого...

- Что вы! О Толстом, как о Бахе или Микеланджело, вообще бессмысленно рассуждать на уровне нравится - не нравится. Как писатель он абсолютно уникален. Cтереоскопичность его письма ни с чем не сопоставима. Но его рассуждения об искусстве, скажем, мне все же сложно принять. Так же, как сложно принять рассуждения об искусстве такого великого мыслителя, как Платон. Они, кстати, в этом вопросе очень близки. А вот вы, насколько я понимаю, Толстого принимаете целиком?

- Мне его противоречия дороже всего. Все противоречия. Его взаимоотношения с религией, с политикой, с искусством, наконец, его уходы, причем все, а не только последний уход от жизни и от Софьи Андреевны. Он грешил и каялся всю жизнь. Как русские женщины.

- Сначала много грешил. Потом много каялся.

- Даже когда каялся, все равно грешил. В "Детстве. Отрочестве. Юности" Николенька составляет себе "Правила жизни", которые рушатся буквально на следующий день. Так рушилось многое и у Льва Николаевича.

- Мне всегда казалось, что месседж, заложенный в произведениях Толстого, остается часто непонятым, а нередко понятым с точностью до наоборот. Вот, скажем, "Анна Каренина". Ее же никто не ставил в соответствии с тем, что вложил в нее Толстой. Если помните, уже ближе к концу романа происходит встреча Левина с Анной. И выясняется, что она красива какой-то дьявольской красотой. Левин понимает, что нельзя влюбляться в эту женщину, что она опасна и страшна, и все равно влюбляется. А ведь именно Левин в этом романе - alter ego автора.

- А я вспоминаю совсем другой эпизод. В ночь перед охотой Левин предрассветным утром сидит в своем номере и думает: ах, как тихо, слышно и видно, как трава растет. Мне кажется, что именно через эти детали и надо добираться до самого сложного и глубинного. Эти мелочи, эти блики и дают возможность почувствовать всего Толстого - его мировоззрение, его противоречия, его гениальность. Все это нерасторжимо.