КОРОЛЬ ЛИРЫ

Концертами в Москве и Санкт-Петербурге Ник Кейв отметил свой день рождения и выход нового, двойного, альбома "Abbatoir Blues / Lyre of Orpheus" ("Блюз живодерни / Орфеева лира"). Как и шесть лет назад, при звуках его голоса не смог сдержать слез обозреватель известий АЛЕКСЕЙ МУНИПОВ.

В темном зале появляется пятно света: человек на сцене прокладывает себе путь фонариком. "Здесь темно, - констатирует он. - Чертовски темно!" Человек обводит фонариком зал. "Ого, да здесь полно народа!" - говорит он, будто удивляясь. Тьма уходит, в луче прожектора вспыхивает белая рубашка. Человек садится, кладет руки на клавиши и, обнимая губами звуки, нежно запускает в воздух первые строки песни "Wonderful Life" с альбома "Nocturama" (2003): "Come in, babe, across these purple fields..." "Ник! - истошно кричат с галерки. - Ни-ик!". Ник Кейв поднимает голову и вежливо кланяется.

Никогда и никому не удастся воскресить истерику, творившуюся на первых концертах Ника Кейва в России. В переполненном сверх всякой меры зале ДК им. Горбунова люди едва не падали в обморок, яростными воплями, шумными аплодисментами и просто глазами благодаря австралийского мизантропа за все - за первые аккорды "Henry's Dream", за плакат на стене у Бананана, за музицирование в "Небе над Берлином" и розы, плывущие мимо спящей Кайли Миноуг. За время, прошедшее с тех пор, Ник Кейв успел расстаться со своим другом и соратником Бликсой Баргельдом, внешне утихомириться и записать великое множество совершенно толстовских баллад - в духе завершающей альбом "Murder Ballads" молитвы "Death Is Not the End". Эту новую ипостась творчества Кейва старые его поклонники полюбили не особенно. Однако начиная с прошлого года Кейв встрепенулся, припечатал альбом "Nocturama" взвинченной частушкой "Babe I'm on Fire" и первый том своей новейшей студийной работы - а именно "Блюз живодерни" - наполнил вовсе не балладами, а живыми, быстрыми и хриплыми напоминаниями о минувших днях. Название же второго тома - "Орфеева лира" - следует понимать буквально: имеющиеся там сочинения заставят плакать не только камни, но даже и жителей г. Москвы, покупающих билеты в VIP-партер.

Концерт Ника Кейва в Театре оперетты отличался от памятного буйства в Горбушке примерно так же, как ранний Уэлш отличается от позднего Фолкнера, но поражал не менее сильно. Вместо группы Bad Seeds ему в этот раз аккомпанировал крохотный оркестрик в составе скрипача Уоррена Эллиса, басиста Мартина Кейси и перкуссиониста Джима Склавуноса. Сам Кейв безвылазно сидел за фортепиано. Из восемнадцати сыгранных песен лишь одна принадлежала новому альбому, который - теоретически - певец и приехал представлять, но зато это была гениальная "Easy Money", едва ли не самая крупная удача Кейва за последние годы. Упор все же делался на условные баллады (в особенности с альбомов "Boatman's Call" и "No More Shall We Part), но было сыграно и немало старья - от "Mercy Seat" до "Into Your Arms". Буквально вторым номером прозвучала "Red Right Hand", особо любимая российской публикой, и даже "The Singer" Джонни Кэша.

Хрупкий камерный звук этого выступления невозможно описать, не вдаваясь в патетику. Песни звучали так, будто их исполняли рудокопы в волшебных пещерах. Звук лился в зал, словно из гигантских ладоней. Уоррен Эллис, обложившись кучей примочек, попеременно играл на скрипке и крохотной электрогитарке, танцуя в круге света. Это была сильная, мужская, страстная музыка. Прозвучала "Henry Lee" в необычно ожесточенной версии и "Stagger Lee" - медленная и печальная, с удивительно красивым скрипичным соло. Кульминацией же концерта стала пропетая практически шепотом "God Is in The House" - одна из самых тихих и одновременно самых страшных вещей Кейва, наполненная совершенно стивенкинговским ужасом. Кейв поминутно закуривал, пускал облачка дыма и говорил в этот дым разные смешные вещи. Бранил расстроенное пианино и на ходу менял тексты песен. Прислушивался к крикам из зала и задумчиво интересовался, мол, как вам новые аранжировки. Молчал, вздыхал и ронял паузы как пепел.

Концерт был коротким как вдох и выдох, но, честное слово, за эти полтора часа можно было надышаться на всю оставшуюся жизнь.

/Алексей МУНИПОВ/